Велемудр

Как изменить будущее прошлое

Один из самых знаменитых и спорных экспериментов в истории нейрофизиологии поставил в начале 1980-х годов человек по имени Бенджамин Либет. Условия были очень простыми: участники эксперимента должны были шевелить левым или правым запястьем.

Либет — исследователь кафедры физиологии Калифорнийского университета в Сан-Франциско — умер в 2007-м, когда ему был 91 год, но работа, написанная в 1983 году по итогам эксперимента, до сих пор очень популярна. Он обнаружил, что между моментами, когда нейронная сеть принимает решение о действии и когда мы узнаем об этом, существует временной интервал. Почему же этот вывод стал причиной жаркой и не утихающей до сих пор дискуссии о мозге, человеческом сознании и свободе воли? Просто исследования Либета опровергли постулат о том, что мы отвечаем за собственные творческие идеи. Другими словами, его эксперименты подводили к мысли, что мы не хозяева своей судьбы… только наблюдаем происходящее, ошибочно предполагая, что контролируем его. На самом деле мы действительно сами управляем своей жизнью. Однако, чтобы узнать, как развить эту способность, нужно сначала понять, почему это возможно.

Для измерения электрической активности мозга в эксперименте Либета на головах участников закрепили специальные электроды. Затем испытуемых попросили пошевелить левым или правым запястьем, но перед этим подать знак, чтобы обозначить момент принятия решения, чем именно они собирались двигать. Регистрация проводилась при помощи остроумного прибора, который измерял три разных показателя с точностью до миллисекунды: первый — момент, когда нейроэлектрический сигнал обозначал, что в мозге участника принято решение (по-немецки это называется Bereitschaftspotential, или «потенциал готовности»); второй — момент, когда человек принимал решение осознанно; третий — когда он совершал движение. Каковы же были результаты? В среднем «потенциал готовности» коры головного мозга испытуемых был зафиксирован за 400 миллисекунд до того, как было принято решение пошевелиться, которое, в свою очередь, предваряло само движение еще на 200 миллисекунд. Этот результат может показаться довольно-таки прямолинейным, наталкивающим на мысль о естественной «последовательности» событий. В то же время философские выводы из эксперимента были — и до сих пор считаются — весьма глубокими.

Согласно интерпретации Либета (и многих других ученых), его открытие показало, что осознанное решение участников эксперимента было фикцией. Это были совсем не решения… по крайней мере, они принимались не так, как мы привыкли об этом думать, потому что момент их «принятия» наступал раньше, чем был осознан. Соответствующий аттрактор деятельности в рамках определенной сети мозга был обозначен до сознательного намерения номинального принятия решения. Только после этого в сознании появляется мысль, которая выдает себя за причину движения. Косвенно это означает, что решения, которые мы принимаем в настоящем времени, не обязательно относятся к сознательному упреждающему намерению, а скорее к нейронному механизму, определяющему автоматическое перцептивное поведение. Получается, что свободы воли не существует. Если так оно и есть, эксперимент Либета означает, что люди — только пассивные наблюдатели высшей ступени опыта виртуальной реальности: собственных жизней.

В течение многих лет результаты эксперимента Либета вызывали такой большой интерес, что привели к абсолютно новому полю исследования… нейрофизиологии свободы воли. Эти эксперименты в равной степени огорчили и обрадовали философов в зависимости от того, где они сталкивались с древним спором детерминизма, или предопределенности, против свободы воли. Опыт Либета подтверждал: мы не контролируем то, что делаем сейчас, так как все выполняемое в конкретный момент — рефлекторная реакция. Даже несмотря на то, что выглядит совсем иначе. Мы только реагируем здесь и сейчас… по крайней мере, когда не осознаем этого.

Однако то, что мы лишены упреждающего действия, не означает, что мы не можем действовать намеренно. Ключ к раскрытию намеренного действия — осведомленность. Когда известны основные принципы восприятия, неплохо бы воспользоваться тем, что мы не видим реальности. Чтобы это сделать, важно помнить: все ощущения — не что иное, как прошлое восприятие, наше и нашего общества, о том, что полезно (или нет). Итак, мы не в силах сознательно контролировать «настоящее сейчас», но при этом способны влиять на «будущее сейчас». Как? Изменив наше будущее прошлое, которое поднимает серьезный вопрос о том, где на самом деле может находиться свобода воли, если таковая у нас есть.

О чем это я?

Эксперимент Либета показывает, что у нас очень мало… если вообще есть… свободы воли, или контроля над нашими реакциями на события в настоящем. Однако благодаря воображению (заблуждению) мы способны менять смысл событий прошлого независимо от того, произошли они секунду назад или, как в случае некоторых культурных мемов, несколько веков назад. «Переосмысление», или изменение значения событий прошедшего, обязательно трансформирует нашу «прошлую» историю опыта взаимоотношений с миром. Конечно, меняет не сами события и не полученные из них данные органов чувств, но статистическую историю, на основе которой мы воспринимаем другие события. С точки зрения восприятия развитие свободы воли ради переосмысления истории значений прошлого (то есть наше изложение) меняет нашу будущую историю с того момента… а следовательно, и наше «будущее прошлое». И, поскольку былые ощущения (равно как и те, что вы испытываете сейчас) тоже будут рефлекторными реакциями на свою эмпирическую историю, изменение «будущего прошлого» может трансформировать будущее восприятие (и каждое ощущение, как это ни парадоксально, будет создано без участия свободы воли). Следовательно, почти любая история, которую мы рассказываем о себе во взаимосвязи с окружающим миром, — это попытка переосмыслить прошлый опыт, чтобы изменить индивидуальное и/или коллективное будущее рефлексивное поведение. И не важно, появились ли эти истории после консультации с психотерапевтом, прохождения когнитивно-поведенческой психотерапии или чтения научно-популярной книги вроде этой.

Но КАК на практике менять будущее прошлое?

Ответ: надо начать с вопроса или с шутки.

Хороший, а также предельно многослойный пример этого — первый роман великого чешского писателя Милана Кундеры «Шутка». Главный герой, молодой человек по имени Людвик, неудачно пошутил, и это обернулось серьезной проблемой для коммунистической Чехословакии в 1950-е годы, когда «шутка была наименее уместна». Ему понравилась девушка, но та не отвечала взаимностью. В открытке, которую он ей послал, было написано: «Оптимизм — опиум для народа. От здорового духа несет тупостью. Да здравствует Троцкий!» Девушка показала антиправительственное послание властям, и это ужасным образом изменило будущее главного героя, а много лет спустя заставило совершить жестокий поступок. Но в конце книги Людвик, уже в зрелом возрасте, размышляя о прошлом, приходит к определенному и, вероятно, довольно удобному выводу. Он решает, что последствия его шутки, равно как и других, на первый взгляд безобидных действий, — это результат исторической закономерности, которую человек не может контролировать (явный аргумент против свободы воли): «Мной овладело ощущение, что судьба зачастую кончается задолго до смерти».

Ирония не только в том, что «Шутка» — это роман о перевороте в жизни Людвика. Это и об истории реального переворота в жизни автора, к которому привела публикация книги. В 1968 году, вскоре после того, как роман был издан, страну охватила «Пражская весна» — радикальные общественные волнения. Дерзкий настрой произведения был перенесен во внезапное восстание против репрессивного правительства, которое немедленно этот роман запретило. Но книга Кундеры, как и шутка Людвика, продолжала «множиться со страшной скоростью, плодя все более и более глупые шутки». Очень скоро писатель потерял работу преподавателя и уехал во Францию, где его жизнь полностью изменилась. Представителям авторитарного режима автор виделся опасным ненормальным, а роман и сама шутка — угрозой. Так получилось, потому что правительство, особенно тоталитарное, а тем более его пиарщики, прекрасно понимают, насколько сильным инструментом способно стать переосмысление истории. Тот, кто влияет на значение прошлого, может сформировать принципы, по которым тот, кто отождествляет себя с прошлым, поведет себя в будущем. И задать вопрос «почему?» о прошлом, используя что-то очевидно безобидное, — те же чернила и бумагу, как роман Кундеры, и как книги многих до и после него, — становится актом сопротивления, влекущим значительные последствия… И в конечном счете формирующим его будущее. Много лет спустя в интервью Милан язвительно заметил, что все его романы могли бы называться «Шутка».

Все это произошло не только потому, что Кундера опубликовал свое произведение; кроме этого, он совершил самый рискованный поступок из тех, на которые способен человек и которые совершает на протяжении всей истории. Он задал вопрос: «Почему?»

Спрашивая об этом, человек демонстрирует осознанность… о будущих сомнениях. И роман «Шутка» подтверждает могущество вопроса. Так, в частности, разрушительная сила «почему?» содержится в изменениях, которые этот вопрос повлек за собой по ходу истории, и в его активном замалчивании правительством, государственными институтами, религиозными организациями и — что самое странное — образовательными учреждениями. Следовательно, реформаторы начинают создание нового восприятия или изменение своего будущего прошлого, задавая себе вопрос «почему?» не просто о чем-то отвлеченном, но о том, что мы уже считаем непреложной истиной… о наших убеждениях. Вполне возможно, что усомниться в них, особенно в тех, которые кроются глубоко внутри и определяют нас (или наши отношения либо общество), — самое «опасное», что мы можем сделать. Это так, потому что сомнения с большой вероятностью приведут или к переменам, или к разрушениям — в «равной» мере. По степени воздействия это можно сравнить с сейсмическим толчком, именно потому, что оно меняет прошлое, давая новые способы размышления о понятиях и обстоятельствах, которые до этого возникали как устоявшаяся реальность. Если мы не задаемся вопросом «почему?», имеем лишь один ответ и нет никаких шансов, что появится другой. При этом научиться постоянно задаваться этим вопросом нелегко, особенно в то время, когда информация считается приоритетной.

Big Data, или «большие данные», — модное выражение, появившееся в начале XXI века, стало ценным не менее валюты. Разные сферы жизни — от медицины до торговли — одержимы этим понятием, вплоть до того, как каждый подсчитывает количество шагов в течение дня. Есть даже известная музыкальная группа под названием Big Data. Термин означает большой массив данных, настолько огромный, что для их обработки нужны новые методы математического анализа и большое количество серверов. Благодаря «большим данным», или, если говорить более точно, способности их собирать, компании изменили способы ведения бизнеса. Правительство по-другому смотрит на проблемы, поскольку в СМИ распространяется убеждение, что это громадное скопление данных поможет глубже разобраться в том, что раньше находилось за пределами понимания. Собирая метаданные (или данные о данных) о нашем поведении… которое сейчас в большой степени ограничено привычками просмотра/покупок/путешествий, отражающимися в интернете… компании могут предлагать товары и услуги напрямую: исходя из наших «предпочтений» (следует читать: убеждений). Компания Netflix предложит фильмы и передачи, которые, вероятно, мне понравятся; компания Amazon сможет повысить продажи, выставив для меня товары, которые я, вероятно, хотел бы купить этой весной; приложения о пробках, вероятно, смогут подсказать лучший маршрут, исходя из моих предпочтений и найдя компромиссный вариант между временем и удобством; а специалисты по здоровью сумеют, вероятно, определить, какие опасности угрожают моему организму.

Парадокс в том, что собственно большие данные — Big Data — не приносят никаких идей, поскольку то, что мы собираем, — это информация о ком-то / о чем-то / о времени / о месте. Данные основаны на том, сколько раз человек открыл какую-то ссылку или запрашивал в поисковой системе, когда это было и откуда — учитывается еще великое множество параметров. Все, что вам дает скопление информации «кто-что-где-когда искал», — это и есть нечто, обозначаемое термином «большие данные», или Big Data: просто огромное количество всевозможных данных…

Информация не будет работать на нас, если не использовать умственные способности (а в будущем они усилятся посредством искусственного интеллекта) для обобщения полезной информации и переноса ее из одной ситуации в другую. Таким образом можно успешно находить нужные аналогии за пределами конкретной ситуации. Если не знать, зачем именно, нельзя найти законы (базовые принципы), чтобы обобщить их… Например, закон притяжения можно применить не только к конкретному предмету, но и ко всем, обладающим массой. С другой стороны, содержание без понимания причины, стоящей за ним, — просто горстка отрывочных данных, парящих в воздухе и не предлагающих ничего, кроме самих себя. Big Data — это сведения, эквивалентные визуальной информации, которую получает глаз; это история раздражителей, на которые должен отреагировать наш мозг. И, как мы уже говорили, сами раздражители не имеют смысла, потому что могут означать что угодно. То же самое справедливо и для больших данных, до тех пор, пока к ним не подключится то, что их меняет… понимание.

Оно снижает запутанность данных: понимая, мы свертываем информационный массив до более простого набора известных переменных более низкого порядка. Представьте: ваша молодая компания разработала какой-нибудь обогревательный прибор, и вы хотите целенаправленно продвигать его на рынке. Вы проводите исследование — несколько серий измерений температуры тела современных животных — и особенно принимаете во внимание скорость их теплоотдачи. Вы обнаруживаете, что все теряют тепло с разной скоростью. И чем у большего количества живых существ (включая людей) измеряете температуру, тем обширнее ваши данные. В исследованиях вы усердны и работаете с полной самоотдачей, что позволяет накопить огромный объем сведений, имеющий размерность высокого порядка. Каждое изученное животное — новая размерность, несмотря на кажущуюся простоту элементарных измерений. Но цифры ничего не говорят о том, как и почему животные по-разному теряют тепло.

Все, что нужно, — организовать эти данные, и теоретически существует масса способов это сделать. Упорядочить ли их по виду животных, цвету, типу поверхности или же комбинации одной, двух или nпеременных? Каков лучший (или «правильный») способ структурировать информацию? «Правильным» будет тот метод, который даст более глубокое понимание, в нашем примере — по размеру. Кто-то уже проводил подобный эксперимент, поэтому нам известна обратная зависимость между размером и площадью поверхности: чем меньше существо, тем больше площадь его поверхности по отношению к объему. Чем обширнее пропорциональная площадь поверхности, тем больше тепла теряет животное, следовательно, тем сильнее ему нужно компенсировать теплоотдачу другими способами. Исходя из этого, необходимо методом проб и ошибок создавать условия и искать решения в эволюционном развитии.

И вот мы пришли к обобщающему принципу. То, что когда-то было огромным многоразмерным массивом данных, теперь свернулось до одноразмерного принципа. Он исходит из идеи использования сведений, но это не сами сведения. Понимание выходит за пределы ситуации, поскольку разные ситуации сворачиваются согласно их ранее неизвестной похожести, которую и содержит принцип. Это и есть понимание; когда оно происходит, вы чувствуете это мысленно. «Познавательная нагрузка» снижается, равно как и уровень тревоги и напряжения, а эмоциональное состояние улучшается.

Возвращаясь к непреклонному Людвику, которого обвинили во всех грехах: можно ли его философию применить к человеческому восприятию? Правда ли, что наша «судьба» восприятия уже «предопределена»? Действительно ли мы не можем ее контролировать, потому что она сформирована под действием сил истории и эволюции, перекрывающих свободу воли? Это совершенно не так. Вопрос «почему?» спровоцировал не только «Пражскую весну», но и Французскую и Американскую революции, а также падение Берлинской стены. Революционеров и обычных граждан, стоявших у истоков волны перемен, объединял общий вопрос: почему все происходит так, а не иначе? Если вы соберете достаточное количество людей, которые задумаются об этом, то страшные и ужасно непредсказуемые вещи могут стать возможными (но мы не в силах определить, какими они были изначально). А причина проста: вопросы «кто?», «что?», «где?» и «когда?» ведут к ответам, освещенным метафорическим фонарем — озаряющим только то пространство, которое мы можем видеть (то есть измерить). Конечно, замеры показателей необходимы, равно как и более обобщенные описания. Но данные — это не понимание. Например, в традиционной школе продолжают учить детей собирать сведения, то есть зубрить готовые ответы, но совершенно не объясняют, как понимать измеряемые данные. Это все равно что предлагать искать под фонарем ключи, оброненные где-то в другом, темном, месте. Вместо того чтобы искать в темноте, мы остаемся под фонарем и впитываем все больше и больше информации, поддающейся измерению. Несмотря на то что невероятные подвиги инженерной науки требовали некоторых подсчетов, собрать данные легко. Трудно понять. И чтобы подчеркнуть еще раз этот пункт… суть не в знаниях, а в понимании. Соответственно, когда мы думаем, почему видеовыступления на TED людей, рассказывающих со сцены о своих идеях, становятся такими популярными, то должны озаботиться не «уникальными идеями, которые нужно распространять», а «вопросами, которые стоит задавать». Хорошие вопросы (большинство не такие) раскрывают и строят связи точно так же, как мозг, выстраивая реальность… прошлое, которое мы используем, чтобы воспринимать будущее… за пределами объективной реальности, к которой нет доступа.

Именно поэтому мы говорим, что Джордж Оруэлл проявил мудрость, написав: «Каждая шутка — это маленькая революция». Стоит отметить, что вопрос «почему?» — традиционный для мыслителей-философов с незапамятных времен, от Сократа до Витгенштейна. Философы поступают именно так: они берут предыдущие убеждения (или предубеждения, или систему взглядов) и ставят их под сомнение. Они подробно их изучают, критикуют, стараются разрушить, а затем заменить новыми, с которыми другие философы поступят точно так же. Такой на первый взгляд сложный способ задавать вопросы на самом деле довольно прост. Это не только навык, которому можно научиться, он еще практически необходим в мире, в котором люди одержимы поиском определенных и универсальных ответов. Именно поэтому мы должны возродить искусство философствования. Любое творчество начинается с постановки мировоззренческих вопросов, и поэтому такая, ныне вымирающая, практика могла бы стать одной из самых нужных для тренировки разума. В школах крайне редко учат задавать вопросы, еще реже — искусству находить хороший вопрос и не объясняют, что вообще такое толковый вопрос. В результате мы, метафорически и буквально, становимся «хорошими инженерами, но ужасными философами».

Сомнения, которым мы подвергаем убеждения, ведут к большим и крошечным революциям в технологиях или обществе. Исследования мозга показали, что творческие способности на самом деле совсем не «творческие» и, по сути, «гениальность» проистекает из простого умения усомниться в правильном убеждении, но убедительно и по-новому.

Читать полностью:
Лотто, Бо. Преломление. Наука видеть иначе / Бо Лотто; пер. с англ. Т. Землеруб; [науч. ред. К. Пахорукова]. — М.: Манн, Иванов и Фербер, 2018. — 368 с.

Источник